Книга «Исчезающая точка» появилась в 2008 году и была высоко оценена шведской критикой. Отмечали, прежде всего, ясный и четкий стиль изложения и то, как автор весело рассказывает о серьезных предметах. От романа «невозможно оторваться, он жутко веселый и жутко трогательный, а иногда просто жуткий», — пишет Анна Хельстен в рецензии для газеты «Сюдсвенскан». И такая характеристика очень точна.
Автор, Карл Юхан де Геер, дал книге подзаголовок — «роман обо мне самом». В привычном смысле жанр биографии подразумевает последовательное изложение истории рода и хронологическое описание жизни персонажа. «Исчезающая точка» — это захватывающий приключенческий роман о том, что жизнь может выходить за рамки неписаных законов и быть нескучной даже в такой благополучной стране, как Швеция. Де Геер строит свой роман по ассоциативному принципу, отчасти сохраняя хронологическую линию. Он начинает рассказ со сценки в полицейском участке, потом повествует о своем рождении и вспоминает детство в родовом замке в Сконе, своих бабушек и дедушку. После этого рассказывает о жене и опять возвращается к картинкам детства.
Потомок знатного рода Карл Юхан де Геер родился в 1938 году в Канаде, где его отец работал дипломатом. Семья часто переезжала. Во время войны де Гееры жили в Бельгии, а после — в Польше. Об этом периоде своей жизни Карл-Юхан не рассказывает подробно, но отдельные эпизоды позволяют представить, какими тогда были эти страны. Потом мальчик жил в южной Швеции у бабушки и дедушки, а после развода родителей остался с матерью. Почти фантастические сценки из этого периода жизни рассказаны очень красочно, как будто нарисованы: старый барон де Геер, которого раздражал плач детей, утонченная бабушка, поившая всех подростков в замке настоем ромашки, чтобы смягчить резкие проявления переходного возраста, «классовая борьба» в школе, где баронета травили из-за его происхождения. Несмотря на баронский титул и родовые традиции, он не хотел становиться дипломатом, юристом или офицером. Он пишет, что был и «остается коммунистом». В знак протеста против «старого феодализма» Карл-Юхан поступил в Академию художеств в Стокгольме, стал снимать фильмы, фотографировать, писать картины и книги. Во время учебы он вел полубродячий образ жизни, жил в сквотах. Автор рисует обычаи шведской культурной элиты 1950-х годов, то пересказывая интеллектуальные беседы, то описывая холодные комнаты с рассохшимися окнами в сквотах, где, чтобы согреться, молодые люди были вынуждены жечь кухонные шкафы и двери. Но все эти довольно мрачные обстоятельства рассказаны так, что у читателя, несмотря ни на что, после прочтения остается светлое чувство.
Повествование носит очень личный характер, но де Геер при этом не впадает в сентиментальность и ностальгию, рассказывает о прошлом ясно и трезво. Некоторые рецензенты осуждали его за излишнюю фантастичность последних глав. Но даже придумывая миф о наследственной болезни-проклятии, он не теряет здравого смысла и сам называет это сказкой, которую сможет «рассказывать своим детям по вечерам». Поэтому даже критикующие де Геера рецензенты признают за ним право «лгать ради того, чтобы сказать правду». Придумывая события, он не нарушает внутреннюю логику событий и остается верен себе.
Композиция книги, несмотря на кажущуюся свободу, тщательно продумана. Де Геер описывает свой художественный метод двумя метафорами. С одной стороны, он собирает прожитую жизнь, как мозаику, из эпизодов разной величины и значимости. Ассоциативные переходы создают не только атмосферу непринужденного разговора, но и целостное представление о стиле и духе того времени и о жизни конкретного человека — Карла Юхана де Геера. С другой стороны, описывая эпизод за эпизодом свою жизнь, де Геер как будто очищает чешуйки с луковицы, пытаясь добраться до сути, откинуть все внешнее и найти ту самую «исчезающую точку», точку отсчета, которая характеризует его жизнь и личность. И в этом контексте последняя глава книги представляет собой такую точку, объединяет основные мотивы книги и гармонизирует их, оставляя читателю надежду и восхищение жизнью.
Александра Белькинд
Отрывок из книги
Я не мог и предположить, когда встретил Хокана Александерсона, моего будущего лучшего друга, что он умрет раньше меня. Возможно, даже намного раньше. О таких вещах, как смерть, вообще не думают в том возрасте, в каком мы тогда были. Ему было девятнадцать, мне двадцать один. Как-то раз я увидел его в длинной очереди в столовой художественного училища. В белом халате, из-под которого виднелась военная форма. Будь это на несколько лет позже, в эпоху «Битлз», форма могла бы быть ненастоящей. Дань моде.
Но она была настоящей. Потом мы сидели за одним столом под холодным светом люминесцентной лампы и обедали, и говорили на общие темы. Мы оба увлекались фотографией, оба купили свои фотоаппараты по дешевке. У него была камера из ГДР, «Практика», самая дешевая из всех новых камер. А у меня «Лейка» 1920-х годов — всего за сто сорок крон.
Мой новый друг в форме и белом халате каждый день приходил в художественное училище обедать. Мы не только подружились, но и работали потом вместе много лет. За год до нашей встречи его неожиданно призвали в армию прямо из училища.
Сейчас он нес службу в штабном здании на улице Эстермальмсгатан. Он приходил туда с утра, запирался в лаборатории и учился фотографии у военно-полевого фотографа Шёгрена. Уходя на обед в белом халате, носить который по уставу полагалось всем, кто служил в художественном отделе, Хокан экономил крону и шестьдесят эре. Эти деньги выдавались на обед каждому «штабнику», как их неформально называли.
Крону и шестьдесят эре давали тем, кто не обедал в офицерской столовой, куда Хокан старался не ходить, потому что генералы, пока ели, часто просили помочь то с одним, то с другим. И кроме своей основной работы — составления карт, рисования армейских карикатур и ретуширования фотографий, новобранцы из художественного отдела нередко писали золотой краской поздравления генералам и генеральским родственникам на дни рождения и в связи с повышением по службе.
Все это мне было прекрасно известно, и Хокан лишь напомнил мне то, что я знал и без него. Странности генералов. Самоубийства среди средних чинов. Младшие командиры, которые орали и ругались, но легко позволяли собой манипулировать. Блаженный покой лаборатории. Я тоже два года назад изучал основы фотохимии в художественном отделе. Туда направляли новобранцев, которые не хотели стрелять, но любили рисовать.
Образ моего друга в белом халате и военной форме на всю жизнь врезался мне в память. Те, кто раздавал еду, не видели торчащие из-под его халата форменные брюки. Хокан стал моим наставником, хотя и был на два года младше, сорокового года рождения. Человек замечательного ума. Отслужив в армии, он пришел учиться в наш класс. Это случилось в конце 50-х — начале 60-х годов. Художественное училище было совсем недавно построено.
Вы ошибаетесь, если думаете, что это ностальгия. Скорее, это горечь.
Хокан сразу выделился среди одноклассников своей харизматичностью. Черная одежда. Налет таинственности. Интригующий вид. Восхищение вызывала его элегантная манера курить. А также цинизм, независимость, знание жизни, атеизм и пацифизм. Он говорил, что у него нет корней. Вообще никакого происхождения. Все нужно начинать с чистого листа. Я соглашался. Мы жили в такое время. Я, разумеется, был знатен. Я вырос, окруженный фамильными портретами тысячелетней давности. Но я выбросил все это из головы. Я не хотел быть частью классового общества. Иметь хорошее происхождение считалось мещанством. Обвинение в мещанстве очень скоро стало для нас самым страшным оскорблением. Друзья заменили нам происхождение. Мы были против авторитарности. Мы хотели быль аутсайдерами. Как Рембо. Как Бодлер. Они умерли молодыми. Они оставили после себя след. Они никогда не стремились к благополучию.
Хокан декламировал:
— Что любишь ты больше всего на свете, чужеземец, скажи, — отца, мать, сестру, брата?
— У меня нет ни отца, ни матери, ни сестры, ни брата.
— Родину?
— Я не знаю, на какой широте она расположена.
— Что же любишь ты, странный чужеземец?
— Я люблю облака… облака, что плывут там, в вышине… дивные облака!
Мы любили обсуждать безумные теории Стриндберга, например, о том, что облака есть знаки, которые поддаются толкованию, и что, сделав оборот вокруг Земли, те же облака возвращаются к нам. Учеба в художественной школе нас не особенно волновала. Как, впрочем, и других учеников. Нас учили разным техническим приемам. Например, картон надо резать так: легкая пунктирная линия по стальной линейке, следите, чтобы нарезы были ровными. Необычайно полезные сведения! Стоило четыре года провести в училище, чтобы узнать это! Нет, ценность этих четырех лет не определялась учебными планами. Гораздо важнее были наши экзистенциальные беседы друг с другом.
Мы часто собирались в какой-нибудь мансарде в Старом городе или сквоте — доме, предназначенном под снос, где, чтобы не мерзнуть, жгли все, что попадалось под руку, например, двери и кухонные шкафы. У нас всегда были с собой топор и пила. Я переехал из своего холодного загородного дома в гораздо более удобную квартиру в сквоте. В то время в центре Стокгольма сравнивали с землей целые кварталы, и мы, ученики художественной школы, с удовольствием жили в домах, из которых выехали хозяева.
Переезжать приходилось каждые три месяца, и мы чувствовали себя выброшенной из общества богемой. В наших домах были рассохшиеся рамы, и мы цитировали: «Мы клеим, мы клеим!» Эта фраза из «Игры снов» Стриндберга, возможно, уже непонятна в XXIвеке. В наше время, как и во времена Стриндберга, в магазинах еще продавалась клейкая лента для утепления окон. Несмотря на заклеенные щели, в комнатах никогда не было по-настоящему тепло. По ночам, когда заканчивалось вино, мы дрожали от холода под несколькими одеялами. Но мы не унывали.
В обеденный перерыв мы с Хоканом гуляли по продуваемому ветрами пустырю за оградой училища. Или поворачивали к Морскому музею и заходили в заброшенную студию на Кустадион — про нее я уже рассказывал.
Мы не надеялись, что наша мечта о собственной киностудии, которую мы развивали во время этих прогулок, может когда-нибудь воплотиться. Хокан цитировал наизусть пьесы и стихи Брехта. Он мог, например, сказать: «Составь прекрасный план, умом своим блесни, составь другой. А толку-то, а толку-то — ни-ни».
Или из Бодлера: «То, что мне больше всего понравилось в театре, это люстра»
Хокан учил меня смотреть на мир, как мы тогда, в начале шестидесятых, говорили, философски проницательно. Мы ни в коем случае не хотели оправдывать ничьи ожидания. Соблюдать окружающие традиции и неписаные законы. Не собирались следовать заученным формам вежливости. Бодлер призывал свергнуть отцов с пьедестала. А Хокан не хотел даже упоминать имени отца. До самой смерти он ничего не рассказывал о своем происхождении, и никому, даже его женам и ближайшим друзьям не удалось узнать что-то о его родителях. А тогда, в шестидесятые, мы его полностью поддерживали. Мы считали это мятежом.
Что такое мещанство? Это жизнь по установленным правилам, как мы тогда думали. Мы никогда не наденем костюм или галстук. Не получим Нобелевскую премию, потому что на ее вручение нужно приходить в мещанской одежде. Позже, в 1964 году, Сартр утвердил нас в этих взглядах, отказавшись от премии. Мы не хотели ходить на похороны и свадьбы, потому что они происходили в церквях.
Быть маргиналом и гением. Нас привлекал миф о мужчине-гении. Этот миф существовал не только в XIX, но и в XX веке. В наши дни разрушительные идеи подобного рода редки. А тогда, в середине XXвека, мы были молоды, у нас был Кафка, у нас был Беккет, у нас был Сартр.
Я восхищался Хоканом. Он внушил мне, что кофе должен быть приготовлен континентальным способом и тщательно обжарен. Приохотил к алжирскому вину, которое я стал пить в бóльших количествах, чем считал возможным. Мы фотографировали каждый день. Ходили в киноклубы и смотрели черно-белое кино Фрица Ланга и Жана Ренуара. Довоенные фильмы. Мы очень любили каменнолицего и непостижимого Бастера Китона.
Мне иногда казалось, что Хокан похож на Бастера Китона. Я, собственно, даже не знал по-настоящему, о чем он думает. Он был талантливым рисовальщиком, художником и фотографом. По заданию преподавателей мы рисовали портреты и натюрморты. Восхищались Паулем Клее и Матиссом. Но мы не хотели рисовать. Мы хотели снимать фильмы.
Снимать фильмы!
Сейчас, спустя долгое время, я уже не помню, почему именно фильмы. Возможно это были мечты о том, чтобы снимать на большую камеру и ездить на операторской тележке по парку, управлять съемочной группой, останавливать движение, пользоваться огромными прожекторами, строить дома для декораций, производить впечатление на людей. А может, это была настоящая любовь к искусству, которое включает в себя все: живопись, театр, меланхолию, музыку, песни, философию, литературу, стрельбу, танцы, драки, гонки на автомобилях, эротику, жестокость. В кино есть все.
Перевела Александра Белькинд