О том, как все начиналось
Первый роман шведского писателя греческого происхождения Теодора Каллифатидеса «Иностранцы» написан в 1970 году в автобиографическом ключе и повествует о судьбах послевоенного поколения греческих эмигрантов, испытавших на себе ужасы не только Второй мировой, но и гражданской войны в Греции, а затем оказавшихся в новой для себя среде — Швеции эпохи социально-экономического подъема. Но, несмотря на относительную давность книги, тема, которую поднимает в ней автор, может быть интересна и современному читателю — представителю мультикультурного общества.
«Иностранцы» — не только роман автобиографического типа, но и философское размышление о человеке, и произведение с сильным социальным началом. Трудно сказать, чего в этой книге больше: следствия или причины, «греческого» прошлого или «шведского» настоящего — которое стало для главного героя реальностью дождливым июньским вечером 1964 года на Центральном вокзале Стокгольма. Наконец, самой Швеции, благополучной, но такой незнакомой, — или теплой родины рассказчика, терзаемой общественными конфликтами. Подобная дуалистичность свидетельствует о многогранности авторского стиля, восхищающего шведского читателя вот уже сорок лет подряд.
Впрочем, Каллифатидес также умеет расставлять акценты, и в первой же строчке романа обозначен основополагающий для автора вопрос: «Почему оставляют родину? Почему я оставил Грецию?» Это обращение к целому поколению — не только греков, но и всех европейских эмигрантов, покинувших историческую родину во второй половине XX века и перебравшихся кто в Швецию, кто в другие преуспевающие страны. Неслучайно еще в начале повествования герой упоминает своих земляков, высадившихся из поезда в Германии.
Особый интерес представляет фигура главного героя романа. Хотя, как явствует из названия, «Иностранцы» — книга о целом поколении, все впечатления в ней переданы сквозь призму рефлексии единственного персонажа — молодого грека, однажды летним утром решившего уехать из родного городка. Говорить об общем через личное — в этом и заключается особенность письма Каллифатидеса; его взгляд внимателен как к отдельному человеку, так и к проблемам общества и — шире — своего поколения и всего человечества. Рассказывая о смерти и разрухе в Греции, о социальных изъянах, бросающихся в глаза иммигранту в Швеции, или рассуждая в целом о человеческой природе, автор ищет ответы на общие для всех нас вопросы.
Этой задачей обусловлена и структура романа: рассказ главного героя о себе чередуется с главами, подробно описывающими прошлое разных людей, с которыми ему довелось познакомиться в Греции и в эмиграции. Истории этих персонажей с легкой руки автора незаметно вплетаются в канву размышлений рассказчика. Тем самым писатель создает живой образ времени, подлинную картину судеб Европы второй половины XX века.
Книга напоминает простые дневниковые записи. Стиль Каллифатидеса такой же, как быт героев. Суровый — при описании зверств людей, зараженных бациллой военной ненависти. Проникновенный, так как дома у эмигрантов всегда остаются родители или дети. Вкрадчивый, ведь герою так не хватает родной души в чуждой среде. И всегда простой и ясный, как мысли на родном языке молодого человека, ищущего избавления от одиночества и пытающегося удержаться в новой для себя жизни — после того, как однажды уже успел умереть. Да, так он говорит о себе: «В некотором смысле я и сам совершил самоубийство — когда покинул родину».
Тем удивительнее, что в подобной простоте читателю открывается целый ряд ярких образов и живых сравнений. Автор пишет: «Эмигрировать — это как набрать цветов в лесу и поставить их в вазу». Жизнь заставляет героя быть неприхотливым и колючим — настоящим «кактусом», как он сам говорит про себя, ведь нежные растения рано или поздно погибают в новом для себя мире. Именно так и случилось с его соседкой Марией, покончившей жизнь самоубийством — не в фигуральном, а на сей раз в буквальном смысле слова.
Проблема выбора между конкретным и абстрактным, реальной жизнью и кажущейся, между действием, правящим жизнью, и гибельным сомнением — основная в романе:
Через много лет я познакомился с одним автором. Так вот, он говорил, что только свинья может уехать жить за границу. Мне пришлось выбирать: быть свиньей или снова прыгать через пропасть.
Я выбрал первое и никогда больше не читал книг того человека. Со временем я бы, конечно, нашел немало аргументов, чтобы оправдать свое решение, но однажды я осознал, что никакого решения-то на самом деле и не было. Было только действие, которое совершилось как бы само собой. И больше не нужны были оправдания.
Впрочем, не стоит думать, что мысли и поступки главного героя обусловлены голым инстинктом самосохранения. Да, он сам говорит о том, что отнюдь не стремится к святости, стараясь в первую очередь выжить. Но добавим и мы: на низость он также не способен. Рассказчик, в некотором смысле, — идеальный образ эмигранта, в то время как другие люди из его круга под воздействием обстоятельств то и дело впадают в крайности. Кто-то с потерей самоуважения теряет в прямом смысле и человеческое лицо, как Димитрис, демонстрирующий перед камерой свое тело, по которому окружающие вскоре и начинают его узнавать. Кто-то проявляет роковую слабость, подобно Марии. А некоторые, вроде Костаса, повинного в ее самоубийстве, обнаруживают животные наклонности, становясь образцом цинизма и жестокости.
Обстоятельства, в которых приходится делать выбор рассказчику, мало чем отличаются от обстоятельств этих героев. Что же тогда наделяет его обаянием в наших глазах? Пожалуй, это его «человеческое лицо»: поступки героя не уродуют его образа. Он не ханжа, он открыт к новым отношениям, а, расставаясь с людьми, хранит в памяти образ каждого. Он не способен причинить другому человеку боль и посмеяться над ним. В его сердце живет любовь к родителям, которые далеко от него. При этом, балансируя на краю новой для себя пропасти, в которую иммигрантский быт каждый день готов его сбросить, герой не только добывает хлеб насущный, но и занимается самообразованием, читая Стриндберга. Его человечность заключается, пожалуй, еще и в том, что он не склонен судить других и оставляет каждому право на выбор. Это особенно важно для понимания авторской позиции и для восприятия образа Швеции.
Новая родина героя, Швеция 60-х, отнюдь не рай на земле, не земля обетованная, но во многом — театральное представление, где сценическое действо и жизнь за кулисами — две разных реальности. Люди здесь походят на марионеток, а «все моральное снаряжение современного человека заключается в нескольких простых фразах». Разделение по классовому признаку никуда не ушло, только стало негласным: маленький человек по-прежнему эксплуатируется элитой и при худшем стечении обстоятельств расплачивается именно он. Не только выжить в подобных условиях, но и сохранить в себе личность — вот подлинная задача человека по мнению Каллифатидеса.
Швеция — это, в самом деле, новая высота для героя, путь к которой окружен для него и новой бездной. Но стоит ли этот мир того, чтобы его покорять? В этом у автора нет сомнений, как нет сомнений у его героя в том, как следует поступить, когда врач в больнице говорит ему, что шведский климат вреден для его здоровья.
Тема эмиграции — та ниша в шведской художественной литературе, грани которой Каллифатидесу удалось очертить по-новому, заполнив ее и новым содержанием. Это содержание — самая что ни на есть простая людская реальность того времени. Очевидно также, что автор в своей книге с осторожностью (быть может, и не осознанно) заглядывает в будущее, желая равенства и братства в пределах не одного только государства, но всего мира. В романе «Иностранцы» — корни процессов, которым мы явились свидетелями полвека спустя. Равно как в главном герое — молодом иммигранте — проступают черты наших современников.
Олег Губецков
Отрывок из книги
О том, как созрело мое решение
Почему оставляют родину? Почему я оставил Грецию?
Это первый вопрос, который задаешь себе, когда сидишь в поезде. Можно, конечно, искать разные объяснения, но по-настоящему важен процесс принятия решения. Этот процесс длился долго, он наложил отпечаток на все события и чувства задолго до того, как решение было принято окончательно.
Это произошло в воскресный летний день. В тот день у меня с самого утра ныло в груди.
Мы были слишком малы, чтобы работать. Впрочем, работы не было даже для взрослых. Поэтому мы сидели в кафе под пыльными деревьями, видевшими, как после гражданской войны на покрытой брусчаткой площади умирала свобода.
Мы покупали «подлодку», как мы ее называли, — охлажденную ванильную воду в стаканах. Это был самый дешевый напиток. Наши родители и старшие братья с сестрами, те, кто остался в живых и кого не упекли в тюрьму, сидели чуть в стороне от нас и играли в карты. По радио в кафе передавали церковную службу: архиепископ благословлял вооруженные силы и короля.
Переодетый полицейский (все знали, что это полицейский) следил за нами сквозь солнцезащитные очки, следил за нашими родителями. Он не снимал очки, даже когда приходил домой к своей молодой жене, и прятал глаза до тех пор, пока не выключал свет и не ложился в кровать, и там в темноте занимался любовью с женой, которая боялась точь-в-точь, как все остальные.
Владелец кафе был пожилой приветливый человек, единственный сын которого четырьмя годами раньше ушел в море на греческом танкере, и никто о нем с тех пор ничего не слышал. Старик разрешал нам сидеть на дешевых матерчатых стульях столько, сколько захотим, и сам часто подходил к нашему столику, заводя разговор о пропавшем моряке, который мог бы теперь быть взрослым мужчиной.
Выставив вперед большой и круглый как столик живот, старик сидел за стойкой, а на глазах его часто можно было заметить слезы. Поговаривали, что он начал пить гормоны, хотел родить еще сына. Ведь жене его еще не было пятидесяти.
Сразу после обеда приезжала машина коммунальной службы, мыла морской водой тротуары и брусчатку на площади. Жара чуть спадала, море подступало ближе, и его соленый дух смешивался с запахом сирени из тюремного сада. Тюрьма «Аверофф» находилась поблизости, и часто мы так сидели, наблюдая за родственниками заключенных, ожидавшими в длинных очередях разрешения пройти и передать пачку сигарет, немного еды и чистого белья тем, чьи лица сливались с тюремной решеткой.
Мой старший брат сидел в тюрьме «Аверофф», дважды приговоренный к смерти за шпионаж. Его спасла болезнь: он заболел костным туберкулёзом и стал толстый, как газетный киоск.
Они не хотели расстреливать его, больного. По закону ты должен быть здоров как бык, чтобы предстать перед расстрельным взводом. А то вдруг заразишь ни в чем не повинных солдат!
На самом деле мой брат не занимался шпионажем — он просто отказался пытать двух девушек, которых армия захватила в плен во время войны. Девушек держали в пещере, выкопанной в сугробе. Любой солдат мог пойти туда и бить их, насиловать, жечь их огнем или плевать на них, резать волосы, вырывать ногти. Можно было делать все что угодно.
Мой брат отказался. Это было воспринято как шпионаж против священной родины и ее вооруженных сил, руководимых американскими генералами. Мой брат вышел из тюрьмы живой, но с тех пор не мог спать. Как-то раз, когда мать понесла ему еду и одежду в тюрьму, мне позволили пройти вместе с ней. Я, само собой, был тогда мал, но сирень пахла, как сейчас. Мать была молода и красива. Солдаты таращились на нее и грязными пальцами изображали в воздухе разные жесты, которых я не понимал. Когда мы ушли, они сунулись было в камеру к брату и стали что-то говорить про манду и бедра мамы, но он практически оглох, так что это не сработало.
Я присутствовал и на судебном разбирательстве по делу брата. Все судебные процессы во время и после гражданской войны были похожи один на другой. Фашистское правительство нанимало специальных челобитчиков-профессионалов, которые в траурных одеждах выступали перед судом, а когда подсудимого вводили, бросались на него, готовые разорвать его в клочья, так что полиции с большим трудом удавалось их успокоить. Случалось даже, кто-нибудь из них настолько входил в роль, что в прямом смысле слова дрался с полицейскими и полиция, не привыкшая получать тумаки, бралась за дубинки, пока судья не приказывать покинуть зал всем посторонним. Тогда траурный хор усаживался снаружи и на разные голоса орал: «Смерть убийце! Смерть убийце!»
В зале военные судьи били молотом правосудия народу по голове, и немногие отделывались наказанием менее чем в двадцать лет тюрьмы.
Когда коммунальная служба уезжала, оставалось только ждать вечера. Мы отправлялись в центр города, чувствуя на себе беспокойные взгляды матерей. Они знали: мы сделаны из огня, а ночь — это горючее. Мы ходили туда-сюда по широким улицам в свете неоновых лучей, звуки девичьих каблуков иглами пронзали наши напряженные тела, страсть снедала нас. Мы пинали пустые консервные банки, всего опасались и ругали небеса.
Мир был красив, но этого было мало. Нужен был кто-то, чтобы вместе спать. Мы смотрели на девушек и удивлялись тому, что они как будто ничего не понимали. Или все-таки понимали?
Мы косились на окна, в которых мерцал свет, и бесились, оттого что никто не зазывал нас к себе, ничья дверь не отворялась, приглашая внутрь. Мы бродили взад и вперед целый вечер, одинокие, тоскуя по всему сразу и оставаясь ни с чем. Единственным спасением была усталость, с усталостью приходил сон.
Поутру хождение начиналось снова. Появлялись новые ожидания, но конец оставался все тот же. Много раз мы устраивали обход борделей. Не знаю, бывали ли вы когда-нибудь в борделе, но это место определенно имеет свое очарование.
Полуосвещенная комната, пестрое нижнее белье, уставшие девицы, старающиеся приветливо улыбаться.
Платить нам обычно было нечем. Пятьдесят, а то и восемьдесят драхм были для нас мечтой, на такую сумму мы могли посмотреть десять футбольных матчей или столько же раз съездить на пляж. Но мы все же ходили в бордель, курили бычки и смотрели на девушек.
Те из нас, кто читал Достоевского, в глубине души надеялись, что какая-нибудь из девушек с нашей помощью захочет спастись, но дело всегда кончалось тем, что хозяйка борделя нас выпроваживала, чтобы мы зря не занимали место, потому что в борделе «трахаются, а не пялятся тайком на девчонок», как она выражалась.
Потом мы шли домой и ложились в кровать. Мы знали, что мать в соседней комнате не спит. Она лежит и смотрит в потолок. Она не может заснуть, пока дыхание сына не станет размеренным и спокойным.
И тогда над домом воцарялась новая тишина. Небо уже светлело, оно было единственное наше утешение в этом богом забытом городке, но как же ненадолго хватало этого утешения.
Когда покупаешь билет на поезд, не думаешь. Просто надеешься.
Перевел Олег Губецков